Кимры

Медведица река, мордовски Кимера, как они и текущую в Дон Медведицу именуют. Может, и село Кимра тако ж именовалося, да рускими испорчено.^[1]

...Да, я люблю Россию, ибо в отечестве моем есть <...> село Кимра, в котором работается ежегодно до десяти тысяч пар сапогов...^[2]

Говорят, что в двенадцатом году кимряне успевали снабжать обувью всю нашу армию.^[3]

Кимры ― название очень интересное, по-моему, его надо беречь. Трудно сказать, откуда, оно, но, мне кажется, его надо сохранить.^[4]

С певчими будто бы царевны живут, и рожают от них ребят, и отдают тех ребят в город Кимры на воспитание.^[5]

Лет 70 назад из Калязина ездили на лошадях в Кимры, чтобы попасть на «чугунку».^[6]

На одном берегу Волги расположено Савёлово, на другом ― Кимры. Орды кимряков и орды савёловцев, по рассказам Тараса, сражались с незапамятных времен. И меж ними катилась Волга.^[7]

Медведица река, мордовски Кимера, как они и текущую в Дон Медведицу именуют. Может, и село Кимра тако ж именовалося, да рускими испорчено. Сия река, видно, что тогда границею была Ростовской и Новогородской областей; ибо прежде и после войска великороссийския тут собирались, по которому Кашин к Великой Руси принадлежал; но после оной и Углич приобщены к Белой Руси, Кашин ко княжению Тверскому, а Углич к Ростовскому.^[1]

Эх! Как понадобились кучеру новые сапоги, так кимряк в почёте, и Ваня он, и братец. Ну, и совестно отказать, без задатку взялся и сделал на славу. А принес сапоги, стал и вор и пьяница, и меня же норовят в зубы. <Кимряк>. Это слово надобно пояснить для некоторых читателей. Кимряками называются сапожники, которые умеют шить одну русскую обувь, то есть сапоги величиною с ботфорты, фунтов в десять весом, крепко подкованные полувершковыми гвоздями. Они большею частью крестьяне из селения Кимры (Тверской губернии, Калязинского уезда), и от него получили свое название, сделавшееся отличительным термином их работы. Главное местопребывание кимряков в Москве ― так называемый Ямской приказ, в Зарядье.^[8]

Очевидно, г. Аксаков добивается истины; он хочет, чтобы в земные расседины проник луч солнца и осветил их внутренность; он ищет, чтобы всякий россиянин, любящий свое отечество, знал, что именно он любит, чтоб он, вступая в разговор с каким-нибудь липпе-детмольдским подданным, мог сказать: «Да, я люблю Россию, ибо в отечестве моем есть Тамбовская губерния, которая столько-то сот тысяч пудов ржи производит на продажу, есть село Кимра, в котором работается ежегодно до десяти тысяч пар сапогов, и есть город Ржев, в котором приготовляется прекраснейшая яблочная пастила!» Таким стремлениям решительно нельзя не сочувствовать...^[2]

Берега Волги, впрочем, довольно живописны и холмы появляются то на правой, то на левой ее стороне. Прибрежные сёла велики и красивы, во многих местах старинные каменные церкви. По всему видно, что здесь давно живут люди и живут недурно, благодаря кормилице-Волге. Одно из этих сел, Кимры, замечательно тем, что в нем и вокруг него, верст на 60, живут все сапожники, произведениями которых набиты наши гостиные дворы. Говорят, что в двенадцатом году кимряне успевали снабжать обувью всю нашу армию. И в других селах, почти в каждом, есть свой особенный промысел, переходящий наследственно от отцов к детям.^[3]

Недавно в программе НТВ «Свобода слова» наши соседи-кимряки весьма эмоционально говорили о том, что их город превращается в центр наркопреступности. Как сказывается на Дубне такое соседство? Будет ли когда-нибудь вестись борьба с тем, что творится в Кимрах?
― О ситуации в Кимрах знают на самом высоком уровне. В 2002 году туда приезжал заместитель Генерального прокурора, разбирался на месте. Работа ведется трудно, к участию в ней привлечены большие силы.^[9]

Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и не понимал их. Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей. Я знал, что Кимры добывают себе пропитание сапогами, что Тула делает самовары и ружья, что Одесса портовый город, но что такое наш город и что он делает ― я не знал. ^[10]

Одновременно с Железновым в кружке Островского можно было встретить другого радельника и печальника за народные интересы, но иного склада и покроя, хотя столь же любящего и искреннего, это ― Сергея Арсеньевича Волкова. В молодости шил он на всю «молодую редакцию» «Москвитянина» фасонистые и крепкие сапоги. Когда стали подрастать его сыновья и вступать в тот возраст, когда нужен внимательный и строгий отцовский глаз, он перебрался в родную деревню Сухую ― на Волгу, в семи верстах вниз по Волге от села Кимр, однако все в том «сапожном государстве», где у всякого «шильцо в руках и щетинка в зубах».^[11]

Помню, как мы ездили в Кимры на литературный вечер. Балтрушайтис читал стихи. Потом Лидин прочитал рассказ о конюшнях и скачках. Зал был шумным; кого-то вывели. На эстраду взобрался паренек и запел: Дезертиром я родился, Дезертиром и умру, Коль хотите, расстреляйте, В коммунисты не пойду… Мы пили водку; нас отвели в пустую комнату ― поезд отправлялся утром; спали мы на полу. Юргис Казимирович, как всегда, молчал; только когда мы приехали в Москву, он неожиданно сказал: «В общем, глупо… А все-таки хорошо, что поехали…»^[12]

М. И. Калинин в 1925 году говорил перед жителями Кимрского уезда: «Я считаю, что совершенно излишне переименовывать уезд моим именем. У нас и так все переименовывается. Я считаю, что старые названия надо сохранять. Каждое переименование стоит тысячи рублей, на всех картах и планах приходится переименовывать. Правду говорят, что новая метла всегда чисто метет, но наша власть и так очень много переименовала. В центре мы стараемся, где только можно, тормозить переименование, и я ручаюсь, что ваше предложение будет безусловно отвергнуто ВЦИК. Кимры ― название очень интересное, по-моему, его надо беречь. Трудно сказать, откуда, оно, но, мне кажется, его надо сохранить. Кроме того, Калининский уезд уже имеется, если не ошибаюсь, то кажется, в Белоруссии, волостей ― тоже достаточное количество. Поэтому я решительно возражаю».^[4]

Три дня мы просидели у Яхонтова, обложившись картами Московской области. Выбрали мы Кимры. Соблазнила нас близость Савёловского вокзала от Марьиной Рощи, где жили Яхонтовы, а ещё то, что Кимры стоят на Волге. Уездный городок на реке лучше, чем такой же городок без реки. <...>
Мы предпочли остаться в Савёлове ― конечной станции Савёловской дороги, а не забираться в Кимры, облупленный городок на противоположном берегу, потому что переправа осложняла бы поездки в Москву. Железная дорога была как бы последней нитью, связывавшей нас с жизнью. «Селитесь в любой дыре, ― посоветовала Г. Мекк, испытавшая все, что у нас полагается, то есть лагерь и последующую «судимость», ― но не отрывайтесь от железной дороги: лишь бы слышать гудки»…^[13]

Оглядываясь сейчас назад и вспоминая работяг этого завода, я вижу, что всё это были или бывшие нэпманы, или кустари, или дети кустарей. Только несколько человек, по два-три в каждом цехе, составляли рабочий костяк и ничего от будущего хорошего не ждали. Само управление заводом помещалось в Кимрах, завод делал подошвы, а больше ничего. Подошвы и приводные ремни. Если кимрский хозяин-крестьянин сам переделывал себя, организовывал общество, производственную артель, то переделывал с помощью таких бывших частников, какие были на нашем заводе. На заводе было много грубости, споров.^[14]

Александр Николаевич, стремясь развеять его плохое настроение, заговорил о своей недавней поездке в Калязин. Фадеев оживился:
― Вы связаны с Калязином? ― Это моя родина.
И тут обнаружилось, что они земляки. Фадеев родился в Кимрах. Детство Макарова прошло в селе Константиново Калязинского уезда, в 55 километрах от Кимр. (Лет 70 назад из Калязина ездили на лошадях в Кимры, чтобы попасть на «чугунку».)^[6]

Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлась эта «забота» о таких освобождённых заключённых, то есть осуждённых без предъявления обвинения, «минус 100 городов»), она увлечённо преподавала музыку детям городов Савёлово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до «упражнений» вождя с судьбами людскими. <...> звучит только рояль ― любимый мамой великий, добрый, мудрый, неистовый и ласковый, лиричный Рахманинов, тот, которого мама пропагандировала детям в музыкальных школах Кимр и Савёлово, мелодии которого напевала в тюрьмах и лагерях…^[15]

У Вени Коля Мельников. Коля предложил Вене на своем корабле поехать в Кимры, и Ерофеев призывает меня к ним присоединиться. Сказал: «Эта поездка явится увертюрой к нашему с тобой путешествию на Кольский». Нарисовал подробнейший план поездки, сделав на нем несколько надписей: «В Кимры на Савёлово курсирует через 10-15 минут пассажирский катер. В Кимрах закупаем товар, поднимаем якоря и вниз по Волге». Под Калязином написал: «Город, где подписано соглашение между поляками и ополчением Пожарского в 1613 году».^[16]

В Кимрах же я бывал несколько раз. Потому что там жили родители основателя нашей партии Тараса Адамовича Рабко. Этот исторический человек сбил меня основать газету «Лимонка». А еще до этого он зарегистрировал Национал-большевистскую партию. В последние годы он отдалился от нас постепенно. Помню, я поехал к нему в Кимры с Лизой. Вероятнее всего, это было лето 1996 года... <...>
В один из таких порывов мы и поехали в город Кимры. Штурмовали электричку на Савёловском вокзале. Сидели на семейном обеде в большой хлебосольной квартире родителей за обильно пахнущим столом. Я пил водку с папой Адамом. <...> А Волга колыхала большим широким телом водяной рыхлой тетки и билась о земляное илистое свое ложе. Волга билась по всей России. Тетка Волга лежала в тетке России, тетка на тетке. Горели еловые дрова. Рыцарски выпендривались перед дамой Лизой юные бандиты. Шли баржи в будущее и прошлое. На самом деле ― на месте. Шлёпал дождь пузырями по бурой воде. На одном берегу Волги расположено Савёлово, на другом ― Кимры. Орды кимряков и орды савёловцев, по рассказам Тараса, сражались с незапамятных времен. И меж ними катилась Волга. На том берегу остались несколько обугленных брёвен и окурки дамы Лизы, она ходила отлить в заросли ёлок, но дождь быстро смыл её кошачью мочу.^[7]

В период НЭПа процветало сапожное ремесло, и жители прилегающих к Кимрам районов шили обувь и продавали ее на базаре в Кимрах, за счет чего значительно поправляли свои хозяйства. Добирались до Кимр на повозках или на пароходе, если позволял уровень воды в Волге. Иногда добирались и по правому берегу Волги через Савёлово, если уровень воды в реке Дубне позволял проехать на повозке. Поездки были долгими и трудными. Помню, как мы с отцом ездили на рынок в Кимры. В телегу, запряженную лошадью, стелили сено, укладывали товар, ехали вверх по Волге до Никольского, переправлялись на ручном пароме через Волгу на старую Креву, затем вниз по Волге, через Подберезье, Святье, Пекуново и другие деревни по проселочной дороге ехали до Кимр. До сих пор кажется, что болят бока от таких поездок, а ехали мы с трех часов утра и в Кимры добирались только часам к одиннадцати. На рынке готовая обувь продавалась, закупались новые товары (кожа, подошвы, ранты и т. д. ), продукты, сельхозтовары, и тем же путем мы возвращались домой. В то время за обувью в Кимры приезжали купцы из других городов России и даже из-за границы. Обувь скупалась партиями. У каждого сапожника было свое личное фамильное клеймо, которое хозяин ставил на подошве. Так что качество было гарантировано.^[17]

― Вон у нас есть город Осташков и назван он так за осташковские сапоги, так там больше половины сапожников. Кимра тоже при своем сапожном товаре вся сапожниками засажена. Городу по шерсти и кличку дают. Чем же, по-твоему, Португалия-то занимается?^[18]

Вся Москва знала, что они на Покровке бесятся с жиру. Встают поздно, полдня нечёсанные сидят у окошечек да зевают до слёз. А как смеркнется ― к ним в горницу приходят певчие с домрами и дудками; царевны, нарумянившись, как яблоки, подведя сажей брови, разнаряженные, слушают песни, пьют сладкие наливки и скачут, пляшут до поздней ночи так, что старый бревенчатый дом весь трясётся. С певчими будто бы царевны живут, и рожают от них ребят, и отдают тех ребят в город Кимры на воспитание.^[5]

Петров родился тридцать два года назад и был назван Митей. Роды происходили в крохотном городке Кимры, где старый акушер со странной фамилией Ротшильд тащил плод из роженицы специальными щипцами, которые чуть было не придушили ребёнка. Дитя вышло из чрева матери с синей физиономией, совершенно не дышащее, сорока пяти сантиметров в длину и весом в два кило. Акушер Ротшильд, повидавший на своем веку добрую тысячу младенцев, тотчас оповестил мамашу, что пацан вряд ли выживет, но предпринял попытку божественного вмешательства ― взял младенца за ноги и опустил его сливовой головкой в холодную воду. <...> И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры. По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.^[19]

— Я раньше жил не в Москве. Мой город назывался Кимры, на Волге. Река такая.
― Кимры? И куда делся дом?
― Сгорел. Пожар… <...>
Нет, он никогда не жалел, что сжёг свой дом в Кимрах, в котором и началась погибель Наташи. Дом, в котором умерла мама. Россия словно бы мстила ему за то, что он возвратился вопреки воле покойного батюшки. Говорил же отец перед кончиной: «Рано еще, сынок…»^[20]

Купив квартиры в Москве, я сжег свой дом под Кимрами. Прибежавшим на пожар мужикам и бабам дал возможность вытащить из огня все, что смогли спасти. А потом сказал, чтобы дуванили добро, и уехал. <...>
Семью выгнали из России до моего рождения. Мне не приходило в голову кому-то доказывать, что я русский. А если бы меня усыновили китайцы? Если следовать твоей логике, я должен был бы после переезда из Бангкока в Кимры баллотироваться на пост кимрского мэра, чтобы доказать, что я достойный и честный кимровец, а не кто-нибудь еще. Так, что ли? Знаешь, как-то не хочется…^[21]

В Кимрах именины.
Модницы в чулках,
в самых смелых «мини» ―
только в чёлочках.^[22]

Восславить Кимры мне давно пора.
Что я! ― иные люди город знали:
он посещаем со времён Петра
царями и великими князьями.
Ещё имевший звание села,
привык он к почитанию, к поклонам.
И вся Россия шла, плыла сюда,
и двигался из дальних стран паломник.
Две Тани, Надя, Лена ― все из Кимр.
Вздор ― помышлять о Крыме иль о Кипре.
Мы целый день о Кимрах говорим.
Столицей сердца воссияли Кимры.
Но ныне Кимры ― Кимрам не чета.
Не благостны над Волгою закаты,
и кимрских жён послала нищета
в Москву, на ловлю нищенской зарплаты.
Безгрешный град был обречён грехам
нашествия, что разорит святыни.
Урод и хам взорвёт Покровский храм,
и люто сгинет праведник в пустыне.

Я позабыть хотела, что больна,
но скорбь о Кимрах трудно
в сердце прятать.
Кладбищенская церковь там была
и называлась:
«Всех скорбящих радость».
В том месте — танцплощадка и горпарк,
ларёк с гостинцем ядовитой смеси.
Топочущих на дедовских гробах
минуют ли проклятье и возмездье?
Начав за здравье, вдруг за упокой
строка строке перечит, в даль ведома:
смешать в сусеке рифмы запасной
рододендрон с наитьем радедорма.
Незваный отошлю рододендрон
краям, изъятым из моих мечтаний.
На тумбочку положен радедорм
тайком меня перекрестившей Таней.
Больничная свобода велика:
как захочу — смеюсь или печалюсь.
Зачем я Кимры в бредни вовлекла?
Я с капельницей плачущей прощаюсь.