Рельсы

В случае, если поезд сойдёт с рельсов, пассажиров просят не вскакивать, а лежать до тех пор, пока их не поднимут. Необходимо, чтобы по ним прошло не менее трёх составов, а не то врачам и санитарам нечего будет с ними делать.^[1]:с.10

Это всё равно, как если бы трамвай вдруг свернул с рельсов и покатил по просёлочной дороге.

...скажем, проводят рельсы, берут вагон, прицепят коней. Если подобный факт облечь в звуковой костюм, получится слово «конка». Жизнь работает.^[2]

А рельсы всё пели и пели:
― Где же мы? где мы?^[3]

Товарищ, сойдите с рельс.

Полозья рельсами звенят,
И бестолковые (что ― в толке)
Трамваи чешут свой канат.^[4]

Не пережив позора, она кинулась возле Велеславина под пассажирский поезд, который, наткнувшись на это препятствие, сошёл с рельсов...

...по седым степям шептались деникинцы, а на железной дороге ― на рельсах, русых, как женские косы, собирались красные.^[5]

Рельсы проложены то по чёрной и жирной земле, то по горным породам. <...> Рельсы бегут над источниками жизни и неисчислимых богатств. Земля вздрагивает, и в ней вздрагивают руда и каменный уголь...^[6]

Театр катится в пропасть по коммерческим рельсам. Бедный, бедный К. С.

Мы с мамой посмотрели на пожарных и на трамваи, которые без рельсов ходят, а прямо по асфальту. Мама сказала, что такие трамваи называются троллейбусы.^[7]

Чтобы разогнать социалистический локомотив истории и удержать его на рельсах, нужно иметь машиниста, качества которого соответствовали бы великим историческим задачам передового отряда человечества. Таким великим машинистом был Ленин...

Ничто так не утомляет, как ожидание поезда. Особенно, когда лежишь на рельсах.

Когда машинист ищет новые пути — поезд сходит с рельсов.

...когда пан Филипчак лёг на рельсы, поезд сошёл с рельс за сто метров от него.

Рельсы — вещь узкая.

Рельсовый путь для конок был весьма несовершенен, рельсы были без желобков для реборд колес.^[8]

Есть, правда, и там поэзия. Ведь она всюду, вообще-то. Даже в скорбном молчании заброшенных тусклых рельсов, в почерневшем зимнем сухостое бурьянов...^[9]

Спокойствие — это талант не бежать от паровоза по рельсам.

Собственно, вся наша жизнь — вокзал, как сказала Цветаева. Вечное ожидание поезда, нашего русского поезда, билеты на который покупали ещё наши деды. А мы храним их до сих пор, эти пожелтевшие картонки, в надежде уехать. Господи, я готов опоздать, отстать, ползти по ржавым рельсам.

Если цены станут неуправляемы, превысят более чем в три-четыре раза, я сам лягу на рельсы.

Танец — это вечное возвращение, скачка цифровых лошадок на сошедшей с рельсов карусели.

Рельсы мы за шесть лет проложили, теперь дело за локомотивом. И чтобы рулевой был… с головой. Чтобы не вагоны им двигали, а он их тащил.

40 лет ― это как Бологое, на полпути, со смертью на рельсах в конце, по расписанию…^[10]

Муравей, ползущий вдоль рельсов, никогда не поймёт устройства железной дороги. Для этого необходимо её пересечь, причём — в любом месте.

Арена исторических действий становится необозримо великой, а земной шар — обидно малым. Чугунные полосы рельс и проволока телеграфа одели весь земной шар в искусственную сеть, точно школьный глобус.
Деревней был мир до нашествия капитала.

Возьмите какой-нибудь факт!
Ну, скажем, проводят рельсы, берут вагон, прицепят коней. Если подобный факт облечь в звуковой костюм, получится слово «конка». Жизнь работает.
Коней заменят электричеством, а люди, не умеющие придумать нового названия, еще долго говорят «электрическая конка». На словесной одежде «электрический» слово «конка» — это две ненужные пуговицы.^[2]

...хочу рассказать такой факт: на Литейном проспекте, на линии трамвая остановился пьяный солдат и, растопырив руки, сказал: «Почему трамвай тут ходит? Не пущу».
Понятно, трамвай остановился, и, когда уговоры сойти с рельс не помогли, — позвали милиционера.
— Товарищ, сойдите с рельс.
— Что-о? П-шёл! Не пущу вагона! Желательно мне тут стоять.
— Но ведь это беспорядок. <…>
И когда кто-то из толпы крикнул:
— Да стащите вы его за шиворот!
Милиционер благоговейно возразил:
— Мы не для того завоевали свободу, чтобы применять насилие над свободными гражданами.

Вагон ровно постукивает на каждой скрепе рельс. Рельсы проложены то по черной и жирной земле, то по горным породам. Все, что есть на земле дорогого и прекрасного, ― все родилось и добыто из земли: деревья, цветы, алмазы, платина, мрамор ― все, что живет и что считается неживым. Рельсы бегут над источниками жизни и неисчислимых богатств. Земля вздрагивает, и в ней вздрагивают руда и каменный уголь, откалывается многоцветная яшма, круглятся почки малахита, слоится слюда и, притворяясь серебром, крошится свинцовый блеск.^[6]

Величие Сталина — это величие эпохи, величие партии, величие народов, вождём которых он является.
Ленин, цитируя в 1918 г. в заметках «Из дневника публициста» великие слова Маркса: «Революции — локомотивы истории» — добавляет: «разогнать локомотив и удержать его на рельсах».
Чтобы разогнать социалистический локомотив истории и удержать его на рельсах, нужно иметь машиниста, качества которого соответствовали бы великим историческим задачам передового отряда человечества. Таким великим машинистом был Ленин, имевший в своей спаренной бригаде Сталина, таким великим машинистом сейчас является наш Сталин.
Вооруженный опытом вождения локомотива в спаренной бригаде Ленина — и тогда, когда Ленин готовил локомотив до революции, и в Октябрьские дни, когда локомотив взял разгон, и в годы гражданской войны,— Сталин смело, развивая ленинский разгон локомотива истории, удержал его на социалистических рельсах. В этом решающая, основная, историческая заслуга товарища Сталина, за которую наш народ всем своим сердцем награждает товарища Сталина великой, неиссякаемой любовью и преданностью.

Рельсовый путь для конок был весьма несовершенен, рельсы были без желобков для реборд колес. Междупутье было замощено булыжником вровень с головкой рельса, и реборды колес часто катились прямо по булыжникам, весь вагон содрогался и дребезжал всеми своими расхлябанными частями. Разговаривать внутри вагона было совершенно невозможно от этого ужасного грохотания.^[8]

Мы встречаем с пониманием сообщения о том, что космогоническая гипотеза большого взрыва сейчас переживает трудности. Представление времени как рельсов, а нашей истории как поезда, который отошел от станции и прибудет на другую, принадлежит идеологии или мифологии, а точнее вненаучной, внемифологической, внелогической ошибке. Это представление не попадает в точку, промахивается мимо нее.^[11]

По Сталину «жить стало лучше, жить стало веселее». Если раньше крестьянин в шесть часов был уже в поле, то теперь ударом железяки по рельсу, подвешенному у пожарной каланчи, только к девяти собирали колхозников. Зато по каждому поводу колхоз устраивал общие пьянки: закупали водки и резали то бычка, то коня.^[12]

У меня есть вообще такая теория. У каждого человека в течение жизни возникает некоторое количество уникальных для него возможностей. И люди делятся на три категории. Одни эти возможности не замечают, просто не видят. Вторая категория — это те, кто видит эти возможности, но не готов ничего изменить в своей жизни. Я их называю люди-трамваи, они ездят по рельсам, видят, что вот там что-то такое светит, что-то хорошее, интересное, но как-то вот на рельсах тоже неплохо, надежно — ну и едем дальше.

Но самое странное: на берегу нет жилых зданий, не видно людей. Одна пустыня. И пустынные склады. Лежат товары. Лежат мотки колючей проволоки. Видно несколько амбаров. Десяток вагонов стоит на рельсах. Но порт ― мертв.^[13]

На второй день землетрясения в 1915 году поезд шёл от Рима до погибшего городка Аветтано вместо двух, — шестнадцать часов. На рельсах лежали камни, неубранные тела, стояли гроба.

Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Чехов взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, визжа полозьями по рельсам конки и скрежеща по камням.^[14]

...добрый “Вова” Рахманинов ограничился только скромным указанием на то, что Скрябин совсем сошёл с рельсов и идёт по ложной дороге.^[15]:574

И конечно, оружие. В Вене я видел подземный склад, где по рельсам катились вагонетки, и была там целая стена ящиков одесского коньяка.^[16]

Вагонетки, груженные раскалённым металлом, в разных направлениях катятся по рельсам, проложенным прямо в цеху. <...>
Послышались задорные, весёлые звуки дудочки, и машина медленно заскользила по рельсам, сверкая всеми своими медными, бронзовыми и стальными частями, а её шатуны, балансиры, поршни зазвенели и застучали. Верхушку машины, точно недавно оконченный памятник, который только что покинули рабочие, украсили охапкой зелени, и листва увенчивала труд человека, как ласковая улыбка природы. По рельсам медленно, с трудом ползла вперёд металлическая громада, а над нею вздымался и опадал зелёный султан, колыхаясь на каждом шагу и чуть слышно шелестя в прозрачном воздухе. По обе стороны, как почётный эскорт, шли директор, инспектора, ученики, рабочие и не сводили глаз с машины, а неутомимая дудочка вела их к реке, где у причала дымил паровой баркас, готовый к отплытию.

При входе кондуктора в вагон публика должна приятно улыбаться. Движение вперед, движение назад и абсолютный покой суть синонимы. Скорость равна отрицательной величине, изредка нулю и по большим праздникам двум вершкам в час. За схождение вагона с рельсов пассажир ничего не платит.^[17]

— А где же Кичкин, братцы? — шепчутся друг с другом гласные, переглядываясь. — Нешто его нет?
— Нету… Он так устроил, что Кичкину понадобилось из города уехать, рельсы смотреть, и повестку ему вручили в тот самый раз, когда он на поезд садился…^[17]

Зачем, например, размещать вокзалы и станции всегда и точно у рельсов железной дороги? Это как минимум – не остро умно, да и пристало ли нам, золотым франкам, распугивать пассажиров своим унылым педантизмом? – так могут поступать только швабы и прусаки.^[18]:309

— К нам жалует Майкрофт, мой брат!
— И что же тут особенного?
— Что особенного? Это всё равно, как если бы трамвай вдруг свернул с рельсов и покатил по проселочной дороге. Майкрофт движется по замкнутому кругу: квартира на Пэл-Мэл, клуб «Диоген», Уайтхолл — вот его неизменный маршрут. Сюда он заходил всей один раз. Какая катастрофа заставила его сойти с рельсов?
— Он не даёт объяснений?

Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых шпал, ржавых рельс и бесконечно длинные ряды товарных вагонов, между которыми, шипя, двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами. Потом пути стали реже и пустыннее и скоро слились в одну ровную, гладкую ленту, убегавшую вдаль к горизонту...^[19]

— Вот бы построить железную дорогу, чтобы из детской прямо в столовую ездить в вагоне!
Он быстро вышел из комнаты.
— К маме не ходи! Мама спит, — крикнула нянька вслед.
— Ничего, я тихонько, она и не проснётся.
Вошёл в спальню на цыпочках.
— Мама, мама. <…>
— Господи! Что такое! Что случилось?
— Ничего, ты спи себе, спи! Я только пришёл спросить, нет ли у тебя немножко рельсов — мне очень нужно!

Впрочем, моя бонна недолго гуляла со мной, так как, достигнув возраста полутора лет, я отвёл её в казармы на Карловой площади и отдал её там за два кисета табаку на потеху солдатам.
Не пережив позора, она кинулась возле Велеславина под пассажирский поезд, который, наткнувшись на это препятствие, сошел с рельсов, причём восемнадцать человек было убито и двенадцать тяжело ранено.

Копило небо тогда тучи, по седым степям шептались деникинцы, а на железной дороге ― на рельсах, русых, как женские косы, собирались красные. Те, что в степях и шляхах, ― летели пухом легким и серым; те же, что на железных путях, ― крепче и суше песка.^[5]

Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:
― Трамвай построить, ― сказал он, ― это не ешака купить. В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа Бендера. Он оценил эту фразу. Все заржали. Ободренный приёмом, Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил о международном положении. Он несколько раз пытался пустить свой доклад по трамвайным рельсам, но с ужасом замечал, что не может этого сделать. Слова сами по себе, против воли оратора, получались какие-то международные.^[20]

Видел еще редкую малокровную травку на нефтяной земле между шпал, видел смыкающуюся в математической неизвестности пару рельсов, уже дрожавших от приближающегося поезда. И на них, лицом вниз, видел он Анну Евграфовну с чёрным, как бы обуглившимся лицом: она ждала.^[21]

Немногие знают, что такое гвозди, бывшие в употреблении!
Их нужно при помощи разных хитрых приспособлений выдёргивать из старых досок, из разломанных, умерших вещей, и выходят оттуда гвозди ревматически кривые, ржавые, с исковерканными шляпками, с испорченными остриями, часто согнувшиеся вдвое, втрое, часто завёрнутые в штопоры и узлы, которые, кажется, и нарочно не сделает самый талантливый слесарь. Их нужно выправлять молотками на куске рельса, сидя на корточках и часто попадая молотком не по гвоздю, а по пальцам.^[22]

Мы с мамой посмотрели на пожарных и на трамваи, которые без рельсов ходят, а прямо по асфальту. Мама сказала, что такие трамваи называются троллейбусы. У них колёса, как у автомобилей, резиновые. Я говорю:
― Почему без рельсов? А мама говорит:
― Это что ― без рельсов! Тут и под землёй трамваи ходят.^[7]

На <…> столе были разложены советские издания, и можно было нагнуться над омутом московских газет, над адом скуки, и даже попытаться разобрать сокращения, мучительную тесноту нарицательных инициалов, через всю Россию возимых на убой, — их страшная связь напоминала язык товарных вагонов (бухание буферов, лязг, горбатый смазчик с фонарём, пронзительная грусть глухих станций, дрожь русских рельсов, поезда бесконечно дальнего следования).

Антипов надоедал службе ремонта жалобами на материал, который отгружали ему для обновления рельсового покрова. Сталь была недостаточной вязкости. Рельсы не выдерживали пробы на прогиб и излом и по предположениям Антипова должны были лопаться на морозе. Управление относилось безучастно к жалобам Павла Ферапонтовича. Кто-то нагревал себе на этом руки.
На Фуфлыгине была расстегнутая дорогая шуба с путейским кантиком и под нею новый штатский костюм из шевиота. Он осторожно ступал по насыпи, любуясь общей линией пиджачных бортов, правильностью брючной складки и благородной формой своей обуви. Слова Антипова влетали у него в одно ухо и вылетали в другое. Фуфлыгин думал о чем-то своем, каждую минуту вынимал часы, смотрел на них и куда-то торопился.
― Верно, верно, батюшка, ― нетерпеливо прерывал он Антипова, ― но это только на главных путях где-нибудь или на сквозном перегоне, где большое движение. А вспомни, что у тебя? Запасные пути какие-то и тупики, лопух да крапива, в крайнем случае ― сортировка порожняка и разъезды маневровой «кукушки». И он еще недоволен! Да ты с ума сошел! Тут не то что такие рельсы, тут можно класть деревянные.
Фуфлыгин посмотрел на часы, захлопнул крышку и стал вглядываться в даль, откуда к железной дороге приближалась шоссейная.^[23]

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём — молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошёл сквозь стекла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.
Звон утих, а за окном всё так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три жёлтых фонаря: два — на зоне, один — внутри лагеря.

На пирсе было тесно от громадных тюков высушенных сиреневых и бурых водорослей, от бочек с цементом, труб, рельсов, пачками ржавеющих возле стен низкого склада.^[24]

— Пан Филипчак повесился, — продолжала баронесса, — но сорвался с веревки. Заменил веревку на нейлоновую, и крюк не выдержал. Тогда он выскочил в окно, но он жил на первом этаже.
— Позабыл об этом от нервов? — спросил Паташонский-мл.
— Наверное, — ответила баронесса, — когда пан Филипчак лёг на рельсы, поезд сошёл с рельс за сто метров от него.

Поезд? Квартира на колёсах. Нет даже того ритмичного постукивания на стыках рельсов, которое так мне нравилось, когда я ездил на поезде в детстве. Теперь укладывают бесстыковые рельсы, а на вагоны ставятся какие-то новые подшипники и амортизаторы, так что вроде и не едешь.

...молния попала в сосну, которая жила на краю леса, но не сожгла, а лишь опалила ее, причем осветила весь лес, поселок, станцию, участок железнодорожной ветки. Молния ослепила идущие поезда, посеребрила рельсы, выбелила шпалы.^[25]

Есть, правда, и там поэзия. Ведь она всюду, вообще-то. Даже в скорбном молчании заброшенных тусклых рельсов, в почерневшем зимнем сухостое бурьянов и шелесте облетевшей пушицы, в вечной зелени низкой травки, в подгнивших, но все еще колючих и тяжёлых булавах дикой горчицы.^[9]

Поезд оторвался от рельсов и плыл к горизонту, в нарождающийся за краем земли тихий, мягкий мрак.^[26]

Поезд стачивает пространство лицо к лицу, и только в преддверии города шов выворачивается наизнанку: <...> две беленые чаши с настурциями в соседстве поля одуванчиков и горячих рельсов выглядят остатками лучшей жизни, виденной в старом кино.^[27]

… беременная баба с куском рельса. <…>
— Зачем тебе народное железо понадобилось? — спросил Бубнов бабу. — Твоё дело — из некультурной земли пользу тянуть!
— Муж в Конепаде срубы на вес продаёт, а безмена до сих пор не наделал! Всё мешками с песком перевешивает! — подробно ответила баба, бережно прислонив рельс к животу, чтобы усыпить растревоженного ребенка холодным и спокойным веществом.

...представьте, что железнодорожный обходчик идет вдоль рельсов. На шпалах мелом нарисованы особые значки. Обходчик заглядывает в специальную таблицу соответствий, которую ему выдало железнодорожное начальство, и пишет на рельсах требуемые буквы или слова. <...> Писателя можно считать машиной Тьюринга — или, то же самое, таким путевым обходчиком. Как вы понимаете, все дело здесь в таблице соответствий, которую он держит в руках. Ибо знаки на шпалах практически не меняются.

Всю землю тебе приношу, как клубок, обмотанный
рельсами и пароходными тропами, избороздившими каждое море,
Наш вертящийся шар приношу.

Заблестит над рельсами зеленый сигнал,
Как яркая южная звезда...
Я пойду сегодня на вокзал
Любить уходящие поезда.^[28]

Дамы на штыки надели
Чужеземные цветы ― хризантемы.
А рельсы всё пели и пели:
― Где же мы? где мы?^[3]

Рождественские едут ёлки,
Полозья рельсами звенят,
И бестолковые (что ― в толке)
Трамваи чешут свой канат.^[4]

И бумага вскрикнула, и день голубой еще
Кувыркнулся на рельсах телеграфных струн,
А в небе над нами разыгралось побоище
Звезд и солнц, облаков и лун!^[29]

Замкнулась в сон летучая тревога.
Сон в смоляную падает свирель.
Да сохранит железную дорогу
Тот сумрак света у лиловых рельс. <...>
Но полночь бьет, по рельсам бьет дремота.
И только ветры на обрыв пройдут.
Ночь светляками обожжет болото –
И розовые звезды зацветут.^[30]

Где сыпью насыпи казались,
Где между сосен, как насос,
Качался и качал занос,
Где рельсы слепли и чесались,
Едва с пургой соприкасались,
Где слышалось: вчерась, ночесь,
И в керенку ценилась честь…^[31]

В некой разлинованности нотной
Нежась наподобие простынь —
Железнодорожные полотна,
Рельсовая режущая синь!
Пушкинское: сколько их, куда их
Гонит! (Миновало — не поют!)
Это уезжают-покидают,
Это остывают-отстают.
Это — остаются. Боль как нота
Высящаяся… Поверх любви
Высящаяся… Женою Лота
Насыпью застывшие столбы…^[32]

Там, на каждой почти полосе,
Перерезано рельсами поле
С цепью каменных рек — шоссе.
И по каменным рекам без пыли,
И по рельсам без стона шпал
И экспрессы и автомобили
От разбега в бензинном мыле
Мчат, секундой считая долла́р...

А порт не спит… Товарные вагоны
По рельсам двигаются и скрипят…
Течет зерно струей неугомонной,
И грузчики у сходен голосят.^[33]

У самых рельсов сад зелёный,
Жильё в саду таится там.
И день и ночь студент учёный
Глотает там за томом том.

Так беги. Вот трамвай проезжает, визжа,
и секутся дождины под слабые выстуки рельс.^[34]

Манёвры паровозные,
Морозные пути…
Мы очень несерьёзные, —
Нам всем по двадцати.
И хоть блестит из темени
Обыкновенный рельс —
В свою машину времени
Нас поместил Уэльс.^[35]

— Испугался? Тут же поезда не ходят: рельсы ржавые. Чего ты так?
— Только так!

Адрик: А что такое железнодорожная станция?
Доктор: Место, где люди садятся и высаживаются из купе на колёсах, движущихся вдоль рельсов при помощи парового двигателя. Редко вовремя.

Ты видишь я нормальный, трамвайно-рельсо-шпальный.

Тебя ждёт поезд на том вокзале
Никто не ждёт меня в Зазеркалье
Меня уносят, ведут ко дну,
Две рельсы, что сошлись в одну.

«Тук-тук, тук-тук — колёса бьются об рельсы.
Я в купе, за окном весна — уже апрель-месяц.