Водка

Однажды я пожаловался Антону Павловичу: «Антон Павлович, что мне делать? Меня рефлексия заела!» И Антон Павлович ответил мне: «А вы поменьше водки пейте».

Лариосик. Я, собственно, водки не пью.
Мышлаевский. Позвольте, а как же вы селёдку без водки будете есть? Абсолютно не понимаю!

Водку пить полезно. Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниёт в наших желудках. — Сакердон Михайлович о водке.

Они пили водку и закусывали подснежниками...^[2]

Водка — это смердящее рабство.

Хуже водки лучше нет.

— Семёнов, ты водку будешь?
— Водку?! Водку...буду.

Не спрашивай бармена, хороша ли водка.

После того, когда тот же шар снова на уголье положишь, тогда пар из горлышка быстро побежит и, равно как ветр, легкие вещи, недалече от горлышка повешенные, двигать будет. Близ горлышка горяч, а далее от него холоден, и горячий уголь, равно как мехом, раздувает; однако, ежели в узкое горлышко стеклянного сосуда собран будет, то садится он по бокам в капли. Ежели вместо воды употребишь водку, в которой камфара распущена, то пар загорится от свечи стремительным пламенем. А будучи собран, водочный пар в сосуде снова в капли стекается, которые помянутой водки вкус и запах весь в себе имеют.^[4]

В утро, когда начинается мой рассказ, Горехвастов был как-то особенно разговорчив. Он разлегся на диване, закурив одну из прекрасных сигар, которые я выписывал для себя из Петербурга, и ораторствовал. Перед диваном, на круглом столе, стояла закуска, херес и водка, и надо отдать справедливость Горехвастову, он не оставлял без внимания ни того, ни другого, ни третьего, и хотя хвалил преимущественно херес, но в действительности оказывал предпочтение зорной горькой водке. Рогожкин, с своей стороны, не столько пил, сколько, как выражаются, «потюкивал» водку.
― А скажите, пожалуйста, Николай Иваныч, ― сказал мне Горехвастов, ― откуда у вас берутся все эти милые вещи: копченые стерляди, индеечья ветчина, оленьи языки… и эта бесценная водка! ― водка, от которой, я вам доложу, даже слеза прошибает! Да вы Сарданапал, Николай Иваныч!.. нет, вы просто Сарданапал!^[5]

— Завтракали. Только перед вами ушли.
— Поросёночка с хреном, конечно, ели?
— Шесть окорочков под водочку изволили скушать. Очень любят с хренком и со сметанкой.

Тут мне очень мутно бывает, искренно считаю себя конченным, тогда предаюсь кактусам и в этой обширной пустыне пребываю до восстановления рассудка. Тогда, бывало, приходил к И<лье> С<емёновичу>, садился, наливал рюмку-две (не больше) водки, ему и себе, и этак просиживал вечер с ним, молча.^[6]:256

На праздниках на кладбище фабричные всей семьей отправлялись — пикником — с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Всё начиналось чинно и степенно, ну а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку.^[7]

Но главная эволюция ждала А. Т.<вардовского> впереди. Окружающие его интеллигенты между водкой и очередным партсобранием втолковали ему наконец (после 50 лет это не дается легко), что судьба мужицкая ― часть общей судьбы, и главное сейчас не там, в деревне, а здесь, в мире духовного прояснения и общественного самосознания. Этот личный для А. Т. процесс прозрения совпал с хрущевским дуро-ренессансом. <...> Его смерть тоже результат этого пути. Рак легкого вспыхнул сразу вслед за разгоном редколлегии «Нового мира». Сам я видел его только дважды в редакции «Нового мира», куда ходил вести переговоры о «Тысяче дней академика Вавилова», и в магазине на Аэропортовской, возле писательских домов. В магазине А. Т. покупал водку. И если первый разговор почти не оставил у меня воспоминаний, то встреча в магазине отпечаталась очень ясно. Запомнились совершенно пустые глаза хронического алкоголика, глаза белые, мертвые и в то же время алчущие.^[8]

Очень своеобразный вкус у бийской водки Victoria, в которую добавляют вытяжку из пантов алтайских маралов, хороши также «Золото России» из Курска, «Дворянская» из Костромы, «Старая Уфа». В конце водочных экспериментов не выдержал, сорвался. Не пожмотился на метро, доехал до «Сокола», почти вбежал в такой родной, такой домашний бар Slims. С порога крикнул бармену Шуре: «Текилы! Золотой!» (Эх, видел бы меня Серёга!) Лизнул лимон, хряпнул, заел солью!^[9]

Многие любят сравнивать текилу с водкой, размышляя, почему первая дороже последней и отчего последняя кажется крепче первой. Отвечаем на эти насущные вопросы по порядку. Пшеница, из которой делается водка, созревает раз в полгода, а агава зреет 8—10 лет, требуя за собой постоянного ухода. Это раз. И потом, известен ли вам сорт водки, который выдерживался бы в бочках по нескольку месяцев, а то и лет? Это два. Теперь по поводу крепости. Текила не крепче (а иногда даже чуть слабее) водки. Однако «эффект» от неё ощутимее, поскольку пьётся она комнатной температуры, а следовательно, быстрее усваивается организмом. ^[10]

... водка. Вот метафизика совка — и его специфика, вот, так сказать, национальная гордость великороссов. Водка именно метафизична. Она отнюдь не эмпирична, то есть не в границах опыта обретается, в каковых границах только и возможно, по Канту, сознание. То есть, конечно, общение с водкой — это опыт, но опыт безграничности, опровержение Канта почище воландовского. На Соловки Канта! Значит, это глубоко метафизическое переживание, достигаемое физическими средствами. И водка в России — это не баловство, как, в сущности, любое общение с наркотиками, — это необходимость. И не потому необходимость, что в России холодно, а потому что Россия безгранична. Водка адекватна России. Она позволяет в единовременном действии преодолеть страх этой русской безграничности — своего рода космический страх. С водкой не страшно. А с Россией, в России — страшно. Её больше, чем надо, она превосходит натуральную величину — больше чем жизнь, как говорится по-английски (larger than life).^[11]

Он вдруг почувствовал, что ужасно пьян, то есть не так, как прежде, а пьян окончательно. Причиною тому была рюмка водки, выпитая вслед за шампанским и оказавшая немедленно действие.

Чёрт видит, что солдат — парень ловкий, а им таких и надо, взял его к себе. Солдат теперь живет богато — каждый день пьёт горилку, курит махорку, редькой закусывает.

― Ф-фу, хомут проклятый! ― говорил Петр Григорьевич, с наслаждением расстегивая свой, чересчур уж узкий ему мундир. Затем последовала довольно умилительная сцена.
― Людям дать водки!.. водки!.. ― говорила радостно-хлопотливо Надежда Павловна, и потом, когда в комнату пришла Дарья, она сказала ей: ― Дура!.. Дарья!.. барина на службу выбрали!^[12]

Стал я у них жить. Встают в четыре часа, обедают в десять; спать ложатся в восьмом часу; за обедом и за ужином водки пей сколько хочешь, после обеда спать. И все в доме молчат, Геннадий Демьяныч, точно вымерли.

В Новый год, разумеется, пришел ко мне племянник. Молодой человек лет двадцати четырех, но преспособный. У меня только в Новый год да на пасху и бывает.
— С Новым годом, дяденька.
— С новым счастьем тебя. Вареньица не приказать ли подать?
— Помилуйте, дядя, я в это время водку пью (был третий час на исходе).
— Водку? а ежели маменька узнает?
— Она уж пять лет это знает.
— Ну, водки так водки. А ежели водку пьешь, так, стало быть, и куришь. Вот тебе сигара.^[13]

Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в огне, ― он говорит: «Это я не знаю, чтобы такое можно есть», и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зелёная ― вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет курьера в прохладе за баклажечкой.^[14]

«Приедешь, бывало, к помещику в гости — сейчас, это, в сад поведут. Показывают, водят. «Вот это — аллея, а это — пруд». А ты только об одном думаешь: «Скоро ли водку подадут?» ^[15]

— Пьёшь и никакой весёлости, — сказал Фролов. — Чем больше в себя вливаю, тем становлюсь трезвее. Другие веселеют от водки, а у меня злоба, противные мысли, бессонница. Отчего это, брат, люди, кроме пьянства и беспутства, не придумают другого какого-нибудь удовольствия? Противно ведь!
— А ты цыганок позови.
— Ну их!^[16]

— …Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью «его же и монаси приемлют», и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом этак не спеша, поднесете ее, водочку-то, к губам и — тотчас же у вас из желудка по всему телу искры…
Секретарь изобразил на своем сладком лице блаженство.
— Искры… — повторил он, жмурясь. — Как только выпили, сейчас же закусить нужно.
— Послушайте, — сказал председатель, поднимая глаза на секретаря, — говорите потише! Я из-за вас уже второй лист порчу.

Да это что! Посмотрите вы, что такое с житом сделалось! Жито не жито, а на место зерна на колосьях… сало свиное, настоящее свиное сало висит и покачивается… Ха, ха, ха! Так-таки и покачивается словно настоящее зерно. Да что это такое, Господи ты Боже мой! Можно ли, чтоб это было к добру!? А в саду вишня поспела, только опять же это не вишня, а полуштофы с водкой. Как же это будет? Гм!.. Вот уж, можно сказать, большие перемены произошли на земле.

Да и на какой леший пить? Пить так уж в компании порядочных людей, а не solo и не чёрт знает с кем. Подшофейное состояние — это порыв, увлечение, так и делай так, чтоб это было порывом, а делать из водки нечто закусочно-мрачное, сопливое, рвотное — тьфу!^[17]

Какое богатство! Подали лакеи большой кусок жареной баранины и миску с огурцами, потом принесли на сковороде жареного гуся, немного погодя — варёной свинины с хреном. И как всё это благородно, политично! Фёдор ел и перед каждым блюдом выпивал по большому стакану отличной водки, точно генерал какой-нибудь или граф.^[18]

Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее.

Едят и с простой закладкой и с затейливо комбинированной. А для лёгкости прохода в нутро каждый блин поливается разнообразными водками сорока сортов и сорока настоев. Тут и классическая, на смородинных почках, благоухающая садом, и тминная, и полынная, и анисовая, и немецкий доппель-кюммель, и всеисцеляющий зверобой, и зубровка, настойка на берёзовых почках, и на тополёвых, и лимонная, и перцовка, и... всех не перечислишь. ^[19]

Прислуживал спиногрудый горбун: половой; храпели кругом тяжкозадые ночные извозчики: в черных лаковых шапках; кому-нибудь из них приносился в огромном чайнике особый вид кипятка, именуемый «водой»; спиртные напитки запрещались; и их приносили в чайнике, под видом воды; позднее в чайную приводили ― Бердяева, Вячеслава Иванова, Гершензона: с заседания Религиозно-философского общества, происходившего в морозовском особняке (угол Смоленского и Глазовского).^[20]

― Выпустили водку, всё живое и нализалось. Лошадь травку щиплет, а травка уже проспиртовалась, пощиплет, пощиплет, ― танцевать начнет, хвостом будто от мух отбивается, подымет голову, прислушается ― ржать с аппетитом начнет, а затем по улице носится пьяных кур-петухов и людей давит. Пьяный ворон на ветке сидит и вдруг свалится и из травы встать не может. Собака подойдёт, хочет схватить птицу, а ноги у нее разъезжаются, а кругом стрельба, кто девицу тащит, кто комод волочет, кто пуд сахару, кто с осовелыми глазами золото требует, кто немцев языком громит, кто себя страдальцем за Русь святую и вшивым мясом называет. Козявки ― и те пьяны были. С грязью водка текла. Было время, чистого спирту попили.
― А я знал фельдшера, ― сказал третий, отмывая коньячную этикетку, ― так тот изо всех банок с гадами спирт выпил. Вот питух был! Пил систематически, с полным сознанием, своих приятелей угощал.
― Ничего, ― добавил первый, ― спирт всё очищает.^[21]

На верхней палубе разливалась веселая дудка. На баке к извилистой шеренге ожидающих матросов вынесли ендову с водкой. Старший баталёр, важный и серьезный, как священник, раздающий причастие, достал список пьющих и строго оглянул придвинувшихся матросов.
— Куда навалились? За два шага стоять! Прольете!
Он несколько помедлил, ощущая свою власть над нетерпеливой толпой, и только потом негромко добавил:
— Ну, подходи... фамилию громчее!
Матросы затихли, жуя языки и набирая этим слюны, чтобы очистить рот от скверного вкуса, — завтрак в нем был шесть часов назад. Они стояли друг другу в затылок, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо подталкивая в спину переднего и провожая глазами тех, кто уже, крякнув и утирая рот ладонью, отходил в сторону, подмигивая остальным. Ендова владела матросской толпой, поблескивая на солнце, притягивая к себе взгляды, мысли и желания. Колыхавшаяся в ней сладковатая, острая, огненная жидкость одним своим сверканием и легким, едва ощутимым на воздухе запахом заставляла пустые желудки вздрагивать стенками, нервировала, подымала настроение. И если у последних подошедших к шеренге матросов лица были еще равнодушными и глаза —
усталыми и сонными, то ближе к ендове лица оживлялись, глаза с жадной устремлённостью следили за откидывающимся затылком очередного, и слюна била уже непрерывной струей. Ее проглатывали вместе с новой опрокинутой в чужой рот чаркой.
Когда-то, в эпоху деревянных кораблей, эта чарка водки имела гигиеническую цель: вечная сырость в матросских помещениях, согреваемых жаровнями раз в сутки, требовала профилактических мер против простуды. Позже к гигиенической прибавилась дисциплинарная составляющая: вино стало антитезой порки, предметом поощрения: по чарке за лихую греблю, по двадцати линьков — за вялую. Когда же парусный флот уступил место паровому, чарка, утратив свою гигиеническую составляющую, утратила и поощрительную: награды чаркой более не рекомендовались в видах попечения о народной трезвости. И чарка заняла свое место в великолепном ряду флотских традиций, оправдываемых смутно, но гордо.

— Я жидовка, чего с жидовкой возитесь? Шли бы себе до русских. А что? Еврейка слаще?
— Конфета, скажите! — и Вавич выпятил губу.
— Может, горчица? — и Болотов налёг на стол и глядел то на Сеньковского, то на Виктора. — А? — И вдруг один зароготал, откинулся, закашлялся. — Тьфу!
— Не! — и Болотов хитро сощурил глаз. — Не! Теперь вам повадки не будет. Теперь и мы поумнели. Жиды друг за друга — во! Огнём не отожжешь. А мы теперь тоже — союз! — И Болотов вскинул сжатым кулаком и затряс в воздухе. — Союз! — Болотов встал. — Союз русского народа! Православного! — Болотов грузно поставил кулак на стол и вертел головой. И вдруг ляпнул пальцами по столу как скалкой: — Наливай! Витя! Наливай распроклятую. И ей, пусть пьёт. Хочь и подавится.^[22]

Завтрак у Альбрехта. Съел огурец, и воспоминание об огурце преследовало до ночи: огурцы он не переваривал. Кроме того — литовская водка, которую он за эту зиму полюбил так, что дня не мог прожить без неё. Днём, когда в голове шумело, в ногах была тяжесть и хотелось лечь носом к стенке и тихо стонать, пришёл Танеев...^[23]:87

Иван Дмитриевич ногой распахнул дверь, внес огромную суповую миску. Перед пельменями выпили холодной калганной водки — по полной. <...> Пельмени были действительно удивительные — ароматные, легкие, страшно горячие. Постников каждому перчил «особенно», потчевал весело, говорил, что любит «угощение с хорошим поклоном». За калганной выпили перцовой, за перцовой пошла рябиновка на смородиновом листе, потом таинственная «гудаутка» — «всем водкам генерал-губернатор», как представил ее Иван Дмитриевич. Володя захмелел сразу, раскраснелся, замахал руками, уронил нож.
— Вы водки поменьше, пельменей побольше! — посоветовал Полунин.

— Ребята твои, наверное, сейчас за бутылку принялись. Они только и ждали, когда я уйду! Мне даже совестно стало. Тут, видимо, ничего не поделаешь. А ты побудь со мной. Выпьют — и пойдешь.
Саня усмехнулся:
— Оставят, товарищ полковник.
Лицо у полковника опять стало грозным.
— Вообще водка — гадость, а пить ее с подчиненными — вдвойне гадость. А ведь ты пьешь с ними?
Саня посмотрел на небо, потом на полковника и кивнул головой.
— Если хочешь быть настоящим офицером, прекрати. С сегодняшнего дня прекрати.
Саня удивленно посмотрел на замполита:
— Так водку ж дают. Положено.
— Что «положено»? — нахмурился Овсянников. — Я разве про эти сто граммов говорю? А я и эти сто граммов не пью. И никогда не пил. Еще Аристотель сказал: «Пьянство — добровольное сумасшествие». Знаешь, кто такой Аристотель?
Саня вздохнул и чистосердечно признался, что слыхал, но кто он такой, не знает.

― Ты не обижайся. Мы тебе добра хотим. Только зачем ты, дурак, все к сердцу чемодан прижимаешь? Потому что водка там, что ли?
Тут уж я совсем обижаюсь: да при чем тут водка? Я вижу, вы ни о чем не можете говорить кроме водки.^[24]

А время шло. Декорация стояла, занимая площадь павильона. Мы должны были снимать, выдавать по плану полезный метраж. Наше положение было трагичным. Нас прорабатывали в стенгазете и на разных собраниях «Москинокомбината». И вот неожиданно появился симпатичный старичок с синими смеющимися глазами. Это был ветеринар-пенсионер.
― Вам надо, чтобы бык был пьяный, но тихий?
― Совершенно верно!
― Быку надо дать водки и изрядно разбавить ее бромом. И тогда он будет и пьяный и тихий. Пошатается немного, ляжет и уснёт.
Приняв все необходимые предосторожности, попробовали. Ура! Все получилось как надо. Бык шатался, ложился, засыпал. Задание было выполнено.^[25]

― Мы закажем что-нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю всё хрустящее?
― Да, ― говорю, ― например, «Столичную» водку. Боря одёрнул меня:
― Не будь циником. Водка ― это святое. С печальной укоризной он добавил:
― К таким вещам надо относиться более или менее серьёзно…^[26]

Столики на набережной Сплита опустели, а я все сидел, решив ночевать в машине, потому что гостиницу заказать не удосужился. Это меня не пугало. Мне нравится ночевать в машине и глядеть из нее ранним-ранним утром на просыпающиеся города.
Кто-то плюхнулся за мой столик.
Я не обернулся, продолжал смотреть на далекие вспышки маяков, которые не помогли здесь моим товарищам.
– Не будь дураком! Зачем тратил в дорогом кабаке валюту на выпивку?
Тут уж я обернулся.
И как наш советский брат умудряется узнавать друг друга в самой экзотической обстановке и в дальней дали от дома? Рядом сидел громила. Слегка согнув ноги в коленках, я бы свободно разместился в его брюхе, как давний мой сумасшедший герой Геннадий Петрович Матюхин в кашалоте. Оказался боцманом со строящегося здесь танкера «Маршал Бирюзов». Одессит он был стопроцентный, ибо второй фразой была:
– Здесь, кореш, надо покупать каблуки, женское белье и…
– Откуда ты догадался, что я из Союза? И что такое каблуки?
Он не стал отвечать на такие глупые вопросы. Уже потом я узнал, что «каблуки» – все виды кожаной обуви.
– И не будь дураком. Последний раз говорю: не трать валюту на выпивку. Пошли. Покажу.
– Куда?
– В аптеку.
– Зачем?
Он не стал отвечать. В аптеке он купил литровую бутылку чистого медицинского спирта. Она стоила на наши деньги рубль.
– Всякие кретины туристы платят здесь столько за рюмку паршивого коньяку, – объяснил боцман. – Они до сих пор не знают, что водка это вода плюс спирт. Пошли.
– Куда?
– На хауз.
Мы пришли в отель, где на берегу проживала приемная команда танкера «Маршал Бирюзов».
– Смотри! – сказал Жора и открыл шкаф. Он был битком набит каблуками и разными другими коробками. Потом Жора открыл спирт и кран в умывальнике.
Дальнейшее мне было ясно без слов.
Боцман напустил воды в бутылку с этикеткой «Столичная», добавил спирта и позвонил по телефону.
Явился изящный, в черном фраке, пожилой мужчина с манерами лорда. Он был ни больше ни меньше – главным администратором отеля. Маленькими глоточками аристократ-лорд выпил стакан теплой, еще не устоявшейся смеси, от одного взгляда на которую меня мутило.
– О! Русский водка! – приговаривал лорд.
Потом лег на стол, даже не раскинув фалды фрака.
Жора бережно взял его на руки и отнес куда-то вниз, а вернувшись, сказал, что номер для меня будет на теневой стороне и что администрация извиняется за неисправный кондишен, но через час кондишен наладят.

― Ну да? Помню, мы с Димкой пили, это помню, и рожи какие-то, и люди странные, а времени не помню, сколько прошло, куда.
― Это водка, водка! ― замахал Толян. ― Ты думать брось! Сейчас опохмелимся, видишь, накрыто уже. Стол был накрыт чистой газетой. На столе стояла бутылка водки, тарелка с хлебом, открытая банка томатных консервов и глубокая миска, полная поразительно ярких мандаринов.
― Как Новый год, ― выдохнул заика, потянулся и взял холодную мандаринку, остужая ладонь ей.^[27]

Ему хотелось текилы, но, добравшись до бармена, он почему-то взял «смирновки», которую терпеть не мог. Проглотив порцию прямо у стойки, он взял ещё одну и пошёл назад к своему столу. У него успел появиться сосед...

Расставаясь, они решили выпить.
― У вас лавровый лист есть? ― спросил Володя. Лавровый лист нашелся. Володя поджёг его и, дождавшись, когда он наполовину сгорел, бросил лист в стакан с водкой.
― Понюхайте. Андрей понюхал и не почувствовал запаха водки.
― Вот и гаишники не унюхают!^[28]

Известный в Москве доктор-гипнотизер Даль излечил Рахманинова от пьянства, убедив его в том, что водка ― это керосин, и из чувства благодарности композитор посвятил ему свой второй концерт. Письмо попало под дождь, чернила расползлись, буквы набухли, дали побеги. Перед тем как выброситься с балкона, бросила вниз тапочек, смотрела, как он отлетел на середину улицы.^[29]

Прежде чем прыснуть дихлофосом, решила провести обыск. Долго искать не пришлось. Батарея бутылок стояла в серванте, на нижней полке. Водка, водка, водка. Бутылок десять. Одна ― наполовину пустая. Алла закрыла эту дверцу и открыла следующую. Там стояли кассеты.^[30]

Ест Федька с водкой редьку,
Ест водка с редькой Федьку.^[31]

«Как? Отчего?» ― «Подождите, расскажет!»
«Слушайте!» ― «Тише вы, там, не галди!»
«Водочки! Водочка речь поразвяжет…»
«Полно вам! Водке-то речь впереди…»^[32]

Мужичок, оставьте водку.
Водка портит божий лик,
И уродует походку,
И коверкает язык.
Мужичок, оставьте водку,
Хлеба Боженька подаст
После дождичка в субботку…
Или «ближний» вам продаст.^[33]

Ещё б
водчонку
имени Энгельса,
под
имени Лассаля блины, ―
и Маркс
не придумал бы
лучшей доли!
Что вы, товарищи,
бе-белены
объелись,
что ли?

Капитализм ― выправка,
к труду привычка, выучка.
Социализм ― выпивка,
в гнилом лесочке ― водочка...^[34]

Водка вину тётка.

Водка — не пшёнка: прольёшь — не подклюёшь.

Водка не снасть: дела не управит.

Водку пьёшь? Коли поднесут, так пью.

Водка ремеслу не товарищ.

Водка с разумом не ладит.

Водка сперва веселит, а там без ума творит.

Водки да вина — лишь бы спина подняла.

Водки напиться — бесу продаться.

Водки не пьёт, с воды пьян живёт.

Первая <чарка> — на здоровье, вторая — на веселье, третья — на вздор.

Пиво без водки — деньги на ветер! — XX век

Счастлив тот, кто водки не пьёт.

Уродился детина — кровь с молоком, да чёрт водки прибавил.

Хлеб на ноги ставит, а водка валит.

Чай, кофе — не по нутру; была бы водка поутру.